– Граммофон помог ей привезти, и она обещала колечко продать. Я искал для Манечки.
– Колечко где?
– Вот, – полез в карман Митяй, шмыгая носом, и достал кольцо.
Евдокся взяла его в руку и оценила, прищурив один глаз.
– Это не стекло. Дорогое колечко она тебе продала, где ж ты деньги взял?
– Она не продала, а подарила.
– Однако старался ты крепко, – ухмыльнулась Евдокся. – Просто так такие подарки не дарят. Что делать думаешь?
– Так ведь это не мне, это Манечке она подарила.
– Вот ей и отдай. Да не вздумай рассказать, никогда в жизни, где и как ты его взял. Понял?
– Понял.
– И помни, что я тебе сказала. Я два раза не повторяю.
Митяй кивнул головой, чуть не падая от усталости и пережитого, и поплёлся спать.
Завтра свадьба
В доме Ашниных приготовления были почти завершены. Приданое, как все невесты на юге России, Манечка начала готовить с четырнадцати лет. Дело это неспешное, кропотливое, требующее немалой фантазии и значительного умения. Да ведь и вечёрки для этого собирались.
У Ивана Осиповича была, конечно, одна забота… Дело в том, что свадьбу решено, как и водится в тех краях, играть в доме жениха, а уж второй день – у невестиной родни. По рукам, когда, били и все детали свадебные обсуждали, Евдокия прямо сказала:
– Ты, Осипыч, как хочешь, а я ведь борелевскими мельницами не владею и кладов серебряных до сих пор не находила. Так что, столы едой накрою – не стыдно будет всей родне отгулять, и вашей, и нашей. А вот выпивку мне не потянуть, так что, готовь в приданое деньжат. Второй день, оно конечно, твой. Да ведь сам знаешь – он, куда как, полегче – гостей едва ли четверть приходит.
Осипыч рублей двадцать пять в укладке имел, что извозами накопил, но ведь и зима-то только начиналась. Надо ж было думать не только, как свадьбу сыграть достойно, но и о тех дочерях, которые с ним эту зиму жить будут, а то, по три-четыре дня, и без него. Хотел он, было, к купцу Арефьеву, в долг просить, да хорошо, Маняша его успокоила. Ей Груня, двоюродная сестра, на сватанье успела золотой вложить в руку, в подарок преподнесла. Вот его и отдала невеста отцу. Деньги были немалые, их уже на всё хватало.
– Манечка, может, себе оставишь? – спрашивал её отец, – вы ведь жизнь только начинаете, на хозяйство пригодится.
– Не надо, батюшка, печалиться об этом. Я же не в бедный дом иду, не Христа ради просить. Зато вы в долгах не будете. А то, сам знаешь, у Арефьева занял червонец, через год верни полтора.
– Ну, спасибо тебе, – расцеловал её отец.
Часам к одиннадцати стали подходить подруги. В обычаях деревни было, что в доме невесты подруги на последний девичник собираются. Мать её должна их встретить и чаем угостить. Они невестины наряды разбирают, если нужно, подгоняют что-то, украшения прикидывают, к тому, к другому одеянию, песни венчальные поют – это вечер прощания с девической жизнью. У Манечки Ашниной матери уже шесть лет, как не было. В таком случае невеста идёт с подругами на кладбище и просит у покойницы благословения. Так и Манечка отправилась со своей крёстной матерью и четырьмя, самыми близкими, подружками на южный край деревни, где в кленовой роще, среди могил других деревенских, была и могилка её матери.
Подошли к кованой оградке, очистили могилу от снега. Все стояли у оградки, а Манечка встала на колени у могильного холмика, перекрестилась и тихонько запела:
Что ж ты моя маменька, рано в путь собралась?
А я, горемычная, да без тебя осталась?..
Никогда не слышанные слова сами рождались в её голове и с плачем выплёскивались наружу. По покойникам в деревне испокон веку причитали. Были в Нижней Добринке две старушки, которых специально, за деньги, вопить приглашали по покойникам. Те знали старинные причитания, доставшиеся им от их бабок. А вот таких, как сейчас получались у Манечки, не знал никто.
Что ж ты всю свою красу
Растеряла, маменька,
Что ж ты к Богу-Господу
Собралась так раненько?
Если поутру роса
На траве по ямочкам —
Это плакали глаза
Нашей милой мамочки.
Мы ж твои три сироты,
А ты ушла на Небушко,
Чтоб с небесной высоты
Послать детишкам хлебушка.
Жизнь без мамы – лебеда,
А с мачехою боязно,
Без тебя совсем беда —
Холодно да горестно…
Так причитала и плакала Манечка, не задумываясь, – слова сами складывались в печальную песню. Видно, музыкальность была ею впитана с молоком покойницы-матери, которая певуньей было первой на Гореловском краю Нижней Добринки, а уж в частушках никто не мог её перепеть. Казалось, они из неё сами сыпались.
Когда Манечка поднялась с колен и вытерла слёзы, крёстная перекрестила её иконой Божьей Матери и благословила на венчание.
Домой шли все неспешно. Благо, и погода была, как по заказу. Светило солнышко, сверкал свежий снег, сосульки с крыш чуть подкапывали. Иван Осипович встретил их радушно.
– Ну, девицы, раздевайтесь, намёрзлись поди. Я вот самовар вздул для вас, только что закипел. Давай, крёстная, командуй, чтоб девчонки не скучали. В буфете наливочка да пряники, еда какая – в печи, а кое-что в погребе. А я не буду вам мешать. У вас свои разговоры. Мужику тут делать нечего, да и надо ещё похлопотать по завтрашней свадьбе. Не каждый день дочь замуж отдавать приходится.
Он накинул свой ямщицкий армяк, меховую шапку и вышел из избы. Девушки защебетали. Захлопотали, стали накрывать на стол. Подошли ещё подруги, и начался последний девичник, со смехом и слезами, с песнями весёлыми и грустными. Всем верховодила крёстная, она же и баньку затопила. Подруги помогли Манечке воды из колодца натаскать, а потом под руки, с песнями, проводили её в парную. Там и вениками били, и водой ледяной отливали, и квасом холодным потчевали. Крёстная же зорко следила за происходящим. Подруги подругами, а не дай Бог, кто позавидует и заговорённую шпильку или булавку в рубашку невесте воткнёт, а ещё, того хуже, в косу приладит. Поминай, как звали тогда – семейное счастье.
В это время у дяди Фёдора Турчонка собрались на мальчишник парни. И розового сала, и пшеничного хлеба, квашеной капусты да огурцов было на столе вдоволь. Турчонок выставил на стол большую корчагу браги, и пошло веселье с разговорами.
Митяй хотел, было, у матери в доме вечерину устроить, да Евдокся их шуганула:
– Нечего мне тут грязь до полуночи носить и посуду пачкать. Завтра свадьба, а я только и буду, что у корыта стоять да тарелки с мисками за вами намывать.
Хорошо, положение спас дядя Фёдор, опять же, завтрашняя должность обязывала. Он назначен «тысяцким» и был начальником свадебного поезда. Да ещё много обязанностей было у «тысяцкого», скажем, покой молодых охранять до утра, когда проводят их в спаленку, невестину рубаху всей родне предъявлять и красный флаг поднимать. А не дай бог, невеста нечестная – в ложках для невестиной родни дырки вертеть, чтоб свой позор чувствовали.
Он свою избу предложил, так у него и собрались. Тут же, после кружки браги, и планы по завтрашнему свадебному поезду строить начали и должности делить. Первое дело – это ведь «дружку» назначить. Егорка всем телом подался к Митяю, когда тот начал: «А в дружки я беру… – и плюхнулся на скамью, когда услышал конец, – Савку».
– Отчего же Савку, Митя? Это ведь мы с тобой на вечёрки ходили, через меня ты и с Машей познакомился, да и родня мы, хоть и дальняя.
– Ты извини, Егор, – улыбнулся Митя, – в дружках быть – дело серьёзное, тут ведь и защиту молодых нужно организовать, и порядок среди гостей наводить, а Савка и постарше, и покрепче тебя будет. Да и основательнее он. Видал я его в деле на борелевской мельнице, где он мешки с мукой оттаскивает и рядном вяжет… а ещё на кулачках. Да ты не журись, будет тебе должность. Назначаю тебя его помощником, будешь в «полудружьях» ходить. Тоже должность – знай, не зевай. Доведётся тебе и венец надо мной держать, и на гармошке, на свадьбе, играть, и с девчонками плясать. Самая должность для тебя.
Насупившийся, было, Егорка улыбнулся и крепко обнял Митю.
– Я знал, что ты обо мне вспомнишь. Я за тебя в огонь и в воду. Только скажи – расшибусь, а всё сделаю.
Назначили в «верховую дружину» тех, кто побогаче и нескольких лошадей имел, которых бесхлопотно можно в свадебном поезде задействовать. Из тех же, кто охотой баловался, свои или отцовские ружья имели, назначили «стрельцов». Они пальбой из ружей должны были злую силу отгонять и создавать впечатление общей мощи. Так что, кроме родни, Митиных друзей, во главе с «тысяцким», было человек пятнадцать. По домам разошлись уже за полночь.
Золотой пятирублёвик
Девичник у Манечки был в самом разгаре. Девушки-подружки грели большой латунный самовар, который отец невесты привёз о прошлый год с Нижегородской ярмарки. В это время в дверь дома кто-то постучался. Песня смолкла, и все замерли в ожидании. В отворённую дверь вошла Груня, двоюродная Машина сестра.